1 июля 2003 года исполнилось 90 лет со дня рождения Валентина Португалова. 90 лет - столетие без малого, а в сознании у меня долгое время образ поэта никак не связывался ни с послереволюционной Россией, ни с предвоенными годами. Казалось, он намного младше - весь в не столь уж давних шестидесятых, в кратком периоде «хрущевской оттепели» и ранних «заморозках» после него. Судьба поэта открывалась мне исподволь.
В конце семидесятых я писал дипломную работу по литературе о Португалове и его стихах. Собирал материал, встречался с людьми, знавшими Валентина Валентиновича при жизни. Реабилитированные «сидельцы» были в ту пору не очень расположены вспоминать прошлое.
Это в период «оттепели» они охотно делились лагерными воспоминаниями, после же, в застойные годы, замкнулись в себе и ко всяким расспросам относились настороженно, с недоверием.
Помнится, лицо Инбор (Инны Борисовны Дементьевой, директора ДК профсоюзов), когда я попросил ее рассказать о Португалове, мгновенно стало каменным, непроницаемым.
- Записывайте, - отчеканила она. - Валентин Валентинович Португалов родился в 1913 году, был репрессирован в 1937 году. Впоследствии полностью реабилитирован. Все.
Поначалу не отличалась словоохотливостью и вдова поэта Любовь Васильевна, когда я навестил ее в Москве. Наш разговор не клеился, ощущение неловкости не исчезло и после нескольких выпитых за знакомство и в память о Валентине Валентиновиче рюмок. В конце концов Любовь Васильевна спросила меня в лоб, напрямик:
- А вы не оттуда... не из органов?
Не думаю, что ее убедил мой отрицательный ответ. Скоpee она основывалась на собственных наблюдениях за мной: будь я «из органов», это, вероятно, должно было проявиться в каких-то особенностях поведения. А может, она полагалась на свой опыт и чутье бывшей «сиделицы». Так или иначе, но постепенно Любовь Васильевна разговорилась, и я узнал неизвестные мне до того подробности, услышал неопубликованные к тому времени лагерные стихи Португалова...
Как начиналась жизнь поэта? Образованные, интеллигентные родители, раннее детство среди обилия книг - отец Португалова был книгоиздателем, собрал богатую библиотеку. Потом... Впрочем, обратимся к автобиографии, написанной самим Валентином Португаловым в начале шестидесятых: «Отец... в 1914 году был призван в армию и, по имеющимся у меня сведениям, погиб в 1920 году на фронте. Мать - учительница, старый член партии, умерла в суровом 1943 году. Детство проходило, как и у многих ребят моего поколения: учился, беспризорничал, жил по детдомам. В 1928 году окончил семилетку и пошел работать револьверщиком, а потом токарем на авиационном заводе №22 в Филях. Поступил учиться в ГЭКТЕМАС (Государственные экспериментальные театральные мастерские им. Вс. Мейерхольда). В 1931 году поступил в Реалистический театр в качестве актера. В 1934 году перешел работать в сектор детского вещания Всесоюзного радиокомитета. С 1936 года одновременно работал литсотрудником в газете «Политотделец» (Московское речное пароходство).
В 1935 году поступил на второй курс Литературного института Союза писателей».
В воспоминаниях Константина Симонова о предвоенной литературной жизни в Москве упоминается и Валентин Португалов - худенький кудрявый паренек из Кунцева, писавший по-юношески звонкие стихи.
Одетые отлично,
Походкой самой звонкой
Мальчишки анемичные
Несутся за девчонками.
Пиджак отчайно сужен,
Широкое пальто
И брюки наутюжены,
Как черт знает что.
От этой складки четкой
И от походки бравой
Попадают девчонки
Налево и направо.
И галстук попугаевый
Как знамя на ветру, -
Смотри, не испугай его
Прикосновеньем рук,
А то взовьется кверху,
Потом - ищи-свищи!..
Манишка, словно Верка,
Дотронься - запищит.
А Верка тут же, сбоку.
Повисла на руке,
Трепещет споено окунь
И чуточку кокет -
Ничавт. Так. Немножко.
Потупивши глаза.
И выставляет ножку,
Чтоб туфлю показать.
Кунцево того времени... Дачный поселок с дощатыми заборами, жители которого хорошо знали друг друга. Здесь появлялся Маяковский в сопровождении Лили Брик. Здесь, на углу Полевой и Монастырской, в доме Дыко поселился переехавший из Одессы Эдуард Багрицкий. Дыко стали героями его поэм «Человек предместья» и «Смерть пионерки».
Португалов бывал у Багрицкого, где нередко собирались и известные писатели, и литературная молодежь. По просьбе мучившегося астматической одышкой поэта ездил в Румянцевскую библиотеку, где разыскивал в подшивках старых одесских газет и журналов стихи Багрицкого, а потом, после авторской правки, развозил их по редакциям «Красной нови», «Журнала для всех», «РОСТА».
1936-й, 1937 годы... Группа учащихся Литинститута, в том числе и Валентин Португалов, попала под каток репрессий. Трудно сказать, насколько добровольными или, наоборот, вынужденными были старания «свидетелей» - Екатерины Шевелевой и Евгения Долматовского. Во всяком случае Португалов имел право не прощать их. Через годы, пройдя все круги лагерного ада, он напишет заявление на имя Главного военного прокурора СССР: «Я, Португалов В.В., будучи студентом 3-го курса Литературного института Союза советских писателей им. М.Горького, 27 апреля 1937 года был незаконно арестован НКВД Московской области по обвинению в «участии в террористической группе молодых литераторов, разрабатывавших план покушения на товарища Сталина».
В июле месяце 1937г. я был незаконно осужден Особым совещанием НКВД СССР на пять лет исправительно-трудовых лагерей с формулировкой «за контрреволюционную агитацию».
Было бы очень долго рассказывать о тех издевательствах, которые я вытерпел на следствии: здесь и ночные допросы, и побои, которые я получал от следователя сержанта Гайкевича, и «стойки» с томиком Ленина в вытянутых руках, и всякого рода унижения и оскорбления, полученные мною от работников следственного аппарата.
«Свидетелем» обвинения по моему делу была тогда студентка того же института, а ныне - литератор, частенько разъезжающая по заграницам Екатерина Алексеевна Шевелева. Это «штатный свидетель» - клеветник по всем дутым делам, созданным в 1936-1938 гг. в Институте советских писателей: дело Галины Воронской (ныне реабилитированной), дело Михаила Гая, Нагаева, Александра Шевцова (талантливого поэта, погибшего в лагере) и нескольким другим «делам».
После тюрьмы - этап в вонючих теплушках через весь Советский Союз, этап, в котором кормили соленой рыбой и почти не давали воды.
Дальше - Колыма. Непосильный 14-16-часовой труд в забоях. Полуголодное существование в нечеловеческих бытовых условиях. Беспримерные издевательства лагерной администрации. Вот один факт: за то, что у меня в 1938 г. нашли несколько переписанных стихотворений Пушкина и Тютчева, меня на десять суток загнали в изолятор. А что говорить о знаменитой «гаранинщине» на Колыме, когда утром, выходя на работу, мы не знали, вернемся ли мы вечером живыми в барак. Сколько товарищей - хороших, честных ребят - умерло на наших руках.
Как говорил Маркс: «Бытие определяет сознание», - в этот период (1938г.) мною были написаны два стихотворения о произволе, творящемся на Колыме, и о всероссийском «ежовском» произволе. Эти стихи в 1946 г. попали в органы МВД, я снова был арестован 29 августа 1946 г. и осужден военным трибуналом войск МВД при Дальстрое в г. Магадане по статье 58-10 Уголовного кодекса РСФСР сроком на 8 лет и 3 года п/прав.
Конечно, в 1946 г. меня имели право судить за эти стихи, но какие же стихи могли родиться у человека, у которого ни за что ни про что сломали жизнь, отняли молодость, здоровье, отняли семью и счастье творческого труда и бросили в самые мерзкие и унизительные условия?
Я освободился в 1952 г. Сейчас я живу и работаю, как все люди. Но, тем не менее, я до сих пор не чувствую себя равноправным и равноценным гражданином своей страны, ибо клеймо, повисшее на моем имени, все еще не слетело. Поэтому я сейчас обращаюсь к вам с двумя просьбами:
Первая - в 1937 г. я был незаконно арестован и незаконно же осужден. Второй мой срок в 1946 г. - это прямое следствие того, что сделали с моей жизнью не «липовые», а настоящие контрреволюционеры ежовской клики. Прошу внимательно пересмотреть оба мои «дела» и восстановить мое доброе имя.
Вторая - наказать подлого человека Е.А.Шевелеву, на совести которой лежит много изломанных жизней советских людей. За это она сейчас, когда восстанавливается справедливость, должна получить возмездие».
...Годы спустя, когда Валентина Валентиновича уже не было в живых, писательница Ольга Гуссаковская в одном из Домов творчества встретила Екатерину Шевелеву- сухопарую взвинченную даму в сопровождении свиты. Едва Гуссаковская упомянула имя Португалова, как Шевелева забилась в истерике:
- Этот лжец преследует меня и после смерти!
Между тем свою роль в судьбе бывшего соученика Екатерина Алексеевна сыграла до конца. Португалов был уже реабилитирован, восстановлен в партии, принят в члены Союза писателей и руководил кафедрой творчества на Вьюших литературных курсах, когда Шевелева нажаловалась на него в партийные органы: он, дескать, не дает ходу ее стихам. Последовал резкий, на повышенных тонах разговор в партийном кабинете, после которого Португалов приехал домой, чувствуя себя уставшим, прилег на диван отдохнуть и - его не стало. Микроинфаркт...
Пожалуй, подобную смерть и предсказывал себе сам поэт:
Я пью за глаза и губы,
Которые лгут и лукавят.
Я пью за сильных и грубых,
Что жизнь в копейку
не ставят.
Я пью за любимые руки,
Которых не смог уберечь,
Я пью за горечь разлуки,
За радость коротких встреч.
За солнце и за ненастье,
За вас, Икар и Дедал!
Я пью за большое счастье,
Которого не видал.
Я пью за мечту мою скудную -
За теплое слово в письме.
Я пью за жизнь мою трудную
И за легкую смерть.
И впрямь, разве не легка мгновенная смерть от микроинфаркта - хотя бы в сравнении с годами лагерных лишений и издевательств?
1938-й и следующие предвоенные годы, Колыма: 455-й километр трассы, кирпичный завод, ключ Пройденный, Спорное, Нечаянный, Утинка... Вернемся к автобиографии: «В лагерях работал забойщиком, лесорубом, трактористом, горным мастером-бригадиром, начальником промприбора и еще на многих физических, самых разнообразных работах. В 1942 году освободился. Работал секретарем ХГПК (Хетинский горно-промышленный комбинат), потом был вызван в Магадан, в театр, где работал актером и режиссером. Во время войны неоднократно просился на фронт, но получал отказы, т.к. на всех работников ДС МВД была установлена броня как на работающих на важном, оборонного значения объекте...»
В рассказах о лагерном прошлом не всегда уже возможно отделить реальные факты от мифов, которые порой создавались самими же бывшими «сидельцами». Так, по словам Любови Васильевны, Португалов однажды уходил в побег, за что был приговорен к расстрелу, и спасло его лишь то, что случился пожар, и уже подготовленные документы сгорели. Могло ли такое быть, если пойманных беглецов нередко предпочитали не конвоировать за многие километры, принося вместо этого кисти рук - для дактилоскопического освидетельствования? А с другой стороны -не тот ли самый побег описывает поэт в отрывке, посвященном женщине, впоследствии умершей на Дебине от туберкулеза:
И хлынул дождь...
Сначала робко.
Сначала только моросил.
Потом - сильней...
И вот по сопкам
Хлестанул со зла,
что было сил.
Он бил и бил, не разбирая,
В снега и в камни,
в лед и в наст.
Его озлобленность сырая
До нитки просквозила нас.
...Почти оглохшие от ветра,
Почти слепые от дождя,
Мы шли семнадцать километров,
К концу пути едва бредя.
.. .Взлетевшие в испуге брови,
Мурашки на худых руках,
И ноги, стертые до крови,
В больших казенных башмаках.
Ты мне была родней родного,
Роднее неба и земли.
Мы падали и шли... И снова
Мы падали, и снова шли...
Во время недолгой «оттепели» Португалов успеет опубликовать в «Литературной России» несколько очерков: о встреченном им на прииске Нечаянный литинститутовце Александре Шевцове, затем так и погибшем в лагере, о по-эте-сатириконовце Василии Князеве, авторе достаточно известной после революции «Песни Коммуны», который уже немощным старичком работал на Аткинской автобазе, открывая и закрывая тяжелые ворота.
Пожалуй, с Князевым не так все просто. Португалов хотя и встречал его, но едва ли близко с ним общался. Во всяком случае, едва ли реальный «дядя Вася» походил на мудрого учителя и наставника растерянной, без вины попавшей вдруг за колючую проволоку молодежи: слишком много кровавых тайн хранилось у него на памяти. В пору гражданской войны Князев состоял в пресс-группе личного поезда Троцкого, который молва окрестила "гильотиной на колесах", - где бы на фронтах он ни появлялся, всюду начинались массовые расстрелы. А после гражданской? Когда из «Англетера» в морг было доставлено тело убитого Есенина, первую ночь возле него нес вахту приставленный неизвестно по чьему распоряжению Князев...
Как, бывает, связываются на свете далекие казалось бы друг от друга факты, имена, события! Есенин и Колыма - какая между ними связь? А тянется вот почти невидимая ниточка - через судьбу умершего на Атке состарившегося троцкиста...
...Не так много лет было отпущено Валентину Португалову после освобождения и реабилитации. Тем не менее он успел оставить о себе добру память, хотя начинать все приходилось сначала:
Под конец, как в театре скажут: под занавес
(Так уж, видно, написано нам на роду!)
В пятьдесят мы жить начинаем заново
Мы, «крещеные» в тридцать седьмом году
И опять из автобиографии:
«С 1952 г. по 1957 г. работал диспетчером автопарка, нормировщиком, худруком районного Дома культуры в пос. Ягодный. В конце 1956 г. решением военного трибунала полностью реабилитирован. С 1957 г. по сентябрь 1962 г. руководил чу-котско-эскимосским национальным ансамблем, удостоившимся получить серебряную медаль на VI Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. В годы работы в ОДНТ Магадана я составил около тридцати репертуарных сборников для художественной самодеятельности нашей области (в том числе и на чукотском языке). Систематически веду работу с национальной литературной молодежью. Собираю чукотский, эскимосский и эвенский фольклор».
«Усталый, всегда заваленный делами, напряженно творчески работающий, он нередко делился с нами своими знаниями, помогал нам, расцветал от каждой нашей удачной строчки», - вспоминала писательница Галина Остапенко. И еще: «Удивительным было его отношение к молодым. Помню, как целые вечера он просиживал с Василием Шумковым, молодым бульдозеристом с прииска Бурхала, как бережно правил его первые неумелые рифмы... Чукчи - Антонина Кымытваль, Виктор Кеулькут, эскимос Юрий Анко... Он учил их, пестовал, как добрая нянька, переводил их стихи...»
Альберт Мифтахутдинов, Анатолий Пчелкин, Антонина Кымытваль называли его «папой Валей». Их дружеские отношения с наставником сохранились и после того, как Пор-тугалов переехал в Москву Вот письмо ему с Чукотки от Анатолия Пчелкина:
«Добрый вечер, Валентин Валентинович! Раскопал в своих бумагах Ваши давешние письма, еще раз покраснел (банально, правда?) - и решил все-таки написать. Авось, не побьют. Во всяком случае до сессии...
О нашей жизни... На дыре никаких перемен. Советские трудящиеся трудятся, советские писатели пишут, здание местного правительства стоит на месте, а жизнь идет. Странно... Как сказал бы все тот же знакомый Багрицкого: «Ну... ну... ты не очень».
А я и так не очень. Пишу. Читаю. Реже - занимаюсь по институтской программе. Все откладываю к Новому году. Писем уже почти никому не пишу. Вам писать боялся. А больше кому еще?
Альку (А.Мифтахутдинова.-С,Б,) в "СМЕНЕ" читали? Уже десятка полтора писем пришло. В основном, конечно, девичьи... Растем-м-м-м. В землю. Я стал отпетым пушкинистом. А книжку все равно не издают...
От Сельвинского получил телеграмму и два письма. Теперь я в его семинаре. Стихи ему нравятся. Отмечает ненужную иногда расхристанность (в частности, ему не нравится, что я разбиваю сонет в 30 строк), рад, что нет банальностей, «но не нужно впадать и в тот крайний солипсизм, когда читатель не понимает вас», он даже приводит примеры, но в конце концов оказывается, что он-то эти образы понимает!.. Но не в этом дело. Главное, что он умный и культурный старик. Я даже больше писать сейчас стал...
Еще одну подлость подложили мне на Магаданском отчетно-выборном и даже после него. Там, на собрании, выступил Нефедов и заявил, что вот, дескать, какой неблагодарный, заносчивый стихоплетишко Пчелкин, вместо того, чтобы работать после семинара, написал кому-то в Москву, и нам в Союз пришла просьба из Правления разобраться и не затирать больше одного стихоплета... Увы, я не знаю даже, что ответить. Ясно, что в Правление я не писал, и летом не то чтоб туда, даже ни в одной редакции не побывал.
О том, что моим заступником в Москве мог быть Вал. Вал., я, конечно, никому не сказал, но это подло ведь так врать...
Я посылаю Вам, Валентин Валентинович, пачку, кучу, ворох новых стихов. Как Вам нравится все это словоблудие не пора ли мне снова уходить в «донецкие слесаря?»
Спокойной ночи, Валентин Валентинович. Целуйте всю свою Португалию.
Где-то в ближайший понедельник буду на почте. Ужасная зима в этом году, лишний раз на улицу выходить не хочется. Все время пуржит. Очень много снега.
До свидания. Привет столице. До встречи в мае...»
Москву, Кунцево - родные места - Валентин Португалов увидел после двадцатилетней разлуки, в 1957 году, когда привез в столицу на фестиваль чу-котско-эскимосский ансамбль.
. .В вихре воздушных потоков -
Попробуй, средь них удержись, -
И вместе со мною с Востока
Летит моя взрослая жизнь.
Сквозь тысячи километров.
Сквозь двадцать долгих годов
Летят со мною колымские ветры
И отблеск чукотских льдов!
.. .Любовь Васильевна рассказывала, что в этот первый приезд на шумной московской улице Португалов неожиданно нос к носу столкнулся с Долматовским.
- Валя, ты откуда? - опешил преуспевающий бывший соученик.
- С того света, - отрезал Португалов, и Долматовский, повернувшись, бросился от него прочь...
Можно ли дальнейшую судьбу Валентина Португалова назвать благополучной? При жизни он выпустил две книжки стихов, третья вышла посмертно, в 1962 году он был принят в члены Союза писателей СССР (рекомендацию ему дал Константин Симонов), руководил кафедрой творчества на Высших литературных курсах в Москве... Однако в трех его книжках, за малым исключением, повторяются одни и те же стихи. У каждого поэта свой круг тем. Писать о том, что переполняло душу - о пережитом в лагерях, - не было возможности. «Лагерных» стихов, написанных «в стол», от Португалова осталось немного - и как раз они у него самые сильные. Ведь признанием силы стихов могут служить не только полученные за них звания и премии, но, бывает, и лагерный срок. Вот «Колымская баллада» с пометкой: «Колыма. Ключ Пройденный. 1938г.»:
И предстанут перед Господом они,
И скажут:
- Суди, Господь!
Они оборвали наши дни,
Убили в нас кровь и плоть.
За горсть проклятой
колымской земли,
- Покарай, о Господи, их! -
Они добивали, как могли,
Слабых и больных.
Зимой выгоняли в ночь, в пургу
Старцев, глядящих сквозь слезы,
Голыми ставили на снегу
В самый лютый мороз.
Протянутся к Богу тысячи рук,
Израненных и худых,
И будут молить большие глаза:
- Покарай, о Господи, их!
Долго будет молча глядеть
Господь на своих детей,
И слезинка устанет висеть
и блестеть
В седой его бороде.
Но уста развернутся,
трепеща,
И Божье сердце-вещун
Прошелестит:
- Я все прощал,
Но этого -
Не прощу!
Был ли поэт хоть немного счастлив под конец жизни? Пусть об этом скажут стихи, написанные в Боткинской больнице на газетном обрывке в 1968 году - за год до смерти:
Я выжил...
Значит, снова для меня
Кружится снег, качаются деревья
И ветер бьет в бессонное окно,
И солнце щурится,
капель хохочет,
Сны шелестят, и день
сменяет ночь...
И голос твой, что
в телефонной трубке,
Воркует нежно -
снова для меня
Я выжил, я живу, я жив!
А может...
А может, лучше было 6
умереть?..
Станислав БАХВАЛОВ
Португалов Валентин Валентинович
