Воспоминания о пережитом Н. А. Вайшвиллене писала несколько лет. Она не профессиональный литератор, поэтому предлагает читателю простой человеческий рассказ, без прикрас и преувеличений, о сибирских и колымских лагерях, через которые ей было суждено пройти.
Судьба этой мужественной женщины похожа на тысячи судеб таких же, как и она, пострадавших несправедливо по политическим мотивам в годы сталинского террора. Однако, как говорится, горе у каждого свое, это счастье у всех одинаково.
Нине Антоновне на своем веку пришлось увидеть и то, и другое. Правда, счастья в этой жизни ей досталось намного меньше, чем невзгод.
Но она не клянет судьбу, по-прежнему, как и в тяжелую годину, не унывает и благодарит лишь Бога за то, что выжила в годы лихолетья.
Сегодня Н. А. Вайшвиллене живет в Магадане вместе с дочерью и внучкой, которые относятся к ней с большим вниманием и заботой, здесь прошла большая часть ее жизни. Несмотря на свой преклонный возраст, Нина Антоновна чувствует себя хорошо, много читает, занимается рукоделием (вышивкой), иногда рисует и переписывается со многими бывшими узниками лагерей эпохи сталинизма. Активно поддерживает тесную связь и с Ягоднинским обществом "Поиск незаконно репрессированных". Передала ему около ста фамилий бывших политических заключенных колымских и сибирских лагерей, с которыми была лично знакома.
Несколько ее рассказов из рукописи будущей книги в середине 90-х годов были опубликованы в ягоднинской газете "Северная правда". О Нине Антоновне неоднократно писали областные газеты "Магаданская правда" и 'Территория". Главы из этих воспоминаний публиковались в газетах и журналах и у нее на родине, в Литве.
Книгу "Судьба и воля" Нина Антоновна начала писать в начале 90-х годов, когда в стране без боязни заговорили о прошлом. И через пять лет рукопись была готова. К сожалению, издать ее тогда она не могла, оплатить стоимость полиграфических работ пенсионерке было не под силу. И все-таки Нина Антоновна надеялась, что ее труд увидит свет. Вместе с дочерью ей удалось собрать деньги лишь на 50 экземпляров, которые были выпущены Магаданской областной типографией в начале 1998 года. Один экземпляр она подарила и Ягоднинскому обществу "Поиск незаконно репрессированных".
А через год общество "ПНР" выиграло грант в фонде Сороса и предложило Нине Антоновне переиздать ее воспоминания большим тиражом. С разрешения грантодателя часть полученных денег была пущена на оплату издания этой скромной книги.
И. Паникаров,
председатель Ягоднинского общества "Поиск незаконно репрессированных"
К читателю
В канун семидесятилетия Василия Макаровича Шукшина по центральному телевидению показывали опрос среди молодежи в возрасте примерно от пятнадцати до двадцати лет. На вопрос "Кто такой Шукшин?" из множества опрошенных только один-два человека не совсем уверенно ответили, что это писатель или режиссер, но что он написал или какой фильм поставил так толком никто и не ответил. Признаюсь, в тот момент мне стало как-то не по себе.
Память... Как порой запутаны и извилисты ее лабиринты. Как иногда причудливы и неожиданны ее всплески. Память капризна и избирательна. Память - духовная субстанция, несущая в себе опыт человечества и позволяющая цивилизациям идти вперед на пути к прогрессу. Но, увы!
Время, этот вечный и безжалостный спутник всего сущего, с неумолимой неизбежностью накладывает свой разрушительный отпечаток на память человеческую, покрывая события, факты, даты пылью веков и предавая тлену и забвению историю народов.
Кроме того, с помощью средств массовой информации, путем постепенной подмены жизненных приоритетов, культурных и духовных ценностей, посредством насаждения чуждой, выхолощенной системы образования историческую память нации можно довести до полного атрофирования.
И наконец, носителя этой памяти можно просто уничтожить физически. И это страшно. Но еще страшнее, еще опаснее просто не знать (а потому не помнить) свою историю, историю своей страны, историю своего народа. Страшно и безнравственно жить "Иванами" не помнящими родства. Это ли не цель мировой закулисы, которая все ощутимей и все явственней находит свое воплощение в еще неокрепшем, неустойчивом сознании нашей молодежи.
Но слава Богу! - рукописи не горят. Вот извечная истина. Вот почему память, запечатленная на бумаге, становится историей, неподвластной времени. Вот почему нам и особенно нашей молодежи нужны такие книги.
Откроем же, дорогой читатель, эти животрепещущие страницы, написанные человеком, женщиной, на чью долю в эпоху сталинского вандализма и мракобесия довелось долгие годы нести свой крест вдоль забора за колючей проволокой; женщиной, которая еще в молодости прошла все круги ада: видела и голод, и смерть, и холод, и унижения;
женщиной, которая, несмотря ни на что, все же сохранила в себе и чувство собственного достоинства и удивительную веру в ДОБРО, в ЧЕЛОВЕКА. Многие из нас, уважаемый читатель, конечно же, читали подобные воспоминания, авторами которых являлись и маститые, известные на весь мир писатели, и такие же простые, как автор и этой книги, люди, через чью судьбу прошла эта страшная аббревиатура - ГУЛАГ.
Но именно вера в доброту и человечность отличают эту книжку от множества других. Именно эти светлые чувства проходят красной нитью через все повествование бывшей узницы ГУЛАГа, чья вина, как, впрочем, и многих миллионов других, заключалась лишь в том, что они родились в это ужасное время.
Последуем же, дорогой читатель, за автором этих проникновенных строк, и, быть может, в конце нашего путешествия во времени Господь осенит нас своею божественной дланью. И тогда, быть может, мы придем к пониманию необходимости всеобщего покаяния, дабы очиститься нравственно, необходимости сохранить и умножить ту великую культуру, то великое наследие, ту великую духовность, которыми испокон веку гордились наши предки, и которые извечно вызывали зависть и восхищение у всех просвещенных народов; и тогда, быть может, нам станет ясно, как мало их осталось, этих живых свидетелей самых мрачных, пожалуй, страниц истории нашей многострадальной отчизны; и тогда, быть может, мы поймем, что им, чудом оставшимся в живых и сохранившим для нас и для тех, кто при
дет за нами, свои воспоминания, сегодня гораздо важнее наше уважение, наше радушие, наши улыбки, а возможно и помощь, нежели завтра - наше запоздалое раскаяние и дежурные цветы на скорбных холмиках их последнего пристанища.
Итак, уважаемый читатель, в добрый путь!
С уважением к автору,
Валерий Беляев
ОТ АВТОРА
Мне очень хочется чтобы о том, как люди тех лет несли свой крест, помнили все. Помнили и никогда не забывали. Это было время архижестокое. Там начальствовали люди, большей частью изверги по натуре, но встречались и люди хорошие, которые понимали что к чему. Очень много людей погибло. Они уже ничего не расскажут, но есть еще живые.
Они обязаны рассказывать. Больше такого не должно быть. У власти должны становиться люди здоровые телом и умом. Обязуюсь перед теми, кто возьмет в руки эту книгу, что писать буду только правду и то, что видела своими глазами. Не прибавляя и не умалчивая, только так, как было. Поскольку Богом было дано мне выжить, остаться живой, то я благодарю Его за эту школу, которую мне пришлось в жизни пройти. Это очень укрепило мою мораль, веру, добавило ума. Родилась я в такую эпоху, так было нужно. На кого теперь сердиться. Теперь надо жить и помнить как все было и тех, кто там остался.
Посвящаю своим детям:
сыну Рейнгарту Вайшвилла и дочери Немуре Кочетовой-Вайшвиллайте, которая делила со мной мою участь там, за колючей проволокой, а также внукам: Анастасии, Вере, Алексею, Лаймуте и правнучке Екатерине. "Желаю, чтобы никогда им, моим потомкам, и никому в мире не пришлось пережить того, что пережила я".
ГЛАВА 1 АРЕСТ
Прошел год как воцарился мир в нашем городе, в нашей республике, в Советском Союзе. Но во многих местах было еще очень неспокойно. Все живут как-то напряженно, настороженно, друг другу не очень-то доверяя, подозревая всех. Только и слышно: там убили, там арестовали. Жизнь стала трудной, продукты в основном только в обмен на хорошие вещи можно было достать. Я работаю, имею хлебную карточку на себя, на маму и на своего маленького сыночка.
На рынке буханка хлеба стоит семьдесят рублей, а мой заработок - девяносто. Но как-то все-таки живем, меняем вещи на продукты, в основном вещи сестры Валерии, покинувшей (как потом выяснилось) страну.
Нам с мамой казалось, что нашей семье ничего не угрожает. Мы рядовые люди, никуда не вмешиваемся, поэтому нас не должна коснуться беда. Мы безропотно потеснились, когда нашу большую комнату заняли военные.
Было морозное утро 12 февраля 1946 года. Как всегда я шла на работу в горисполком, где я работала старшим инспектором в отделе соцобеспечения семей военнослужащих. Где-то в полдень меня вызвали к начальнику. Его кабинет находился на втором этаже. Когда я поздоровалась с ним, он как-то странно кивнул головой и, отводя глаза в сторону, указал рукой на двух мужчин, сидевших в кабинете. Сказал, что эти люди приехали ко мне. Я очень удивилась, так как совсем не знала их. Незнакомцы предложили вместе с ними пойти ко мне домой, пообещали, что по дороге расскажут, зачем приехали и откуда. Но, увы, всю дорогу они почему-то молчали. Я была совершенно спокойна, молчаливые спутники мне внушали доверие, и я спокойно вошла в свою квартиру, пригласив гостей. Мама ожидала меня обедать, и стол был почти накрыт. Лишь закрыв за собой дверь в квартиру, мои спутники представились. Оказалось, что они сотрудники МГБ. Предъявили ордер на обыск и приступили к работе, а нам с мамой указали место, где мы должны были находиться. Мама раньше меня поняла что происходит, шептала что-то мне и дрожала. Мы обе не могли понять, что ищут в нашей квартире. Думали, что какие-либо спекулятивные товары. Гости же что-то откладывали в сторонку, я заметила книгу "История артиллерии", которую подарил мне один военный, живший у нас на квартире, на день рождения. Забрали (видимо, им нужна была) пачку бумаги (ватмана) и кошелек, украшенный множеством значков. Начали описывать вещи. Мама, понимая в чем дело, начала указывать, где вещи мои, а где ее. Но на нее оскалились, и она замолчала. А я, "непуганая ворона", не волновалась, успокаивала маму: мол, не волнуйся, пусть ищут что хотят, ведь ничего недозволенного у нас нет. Все думала "они же добрые", не может быть ничего плохого, это какая-то ошибка. Сейчас они уйдут. Но они не ушли, а предложили мне пойти с ними. И я пошла, как оказалось, навсегда. Все получилось очень просто и так быстро, что я не успела даже толком осознать, что случилось. Не поняла, что моя прежняя жизнь кончилась и что начнется другая, чужая, полная тревог и бедствий. Глупая, я тогда и не знала, что можно быть без вины виноватой.
Больше я в этом доме и в этих комнатах никогда не была. Только спустя 40 лет довелось побывать в этих местах, но войти в дом я не решилась, все было таким чужим.
После обыска и переписи вещей гости предложили мне одеться и идти с ними. Маме сказали, что я скоро вернусь. Однако проститься с сыном разрешили. Малышу было тогда три с половиной года. Он все время молчал и внимательно смотрел на пришедших. Когда я взяла его на руки, он очень крепко обнял меня и тихо, каким-то дрожащим голоском прошептал: "Я буду ждать тебя, мама". Мое сердце сжалось в комок. Я поцеловала сына, плачущую маму и пошла с "кагэбистами", совсем еще не понимая куда.
Шли молча. Я чувствовала себя оскорбленной, униженной и сердилась на этих людей. Один из них нес под мышкой свернутый в рулон ватман, другой - в левой руке нес книгу. Я всю дорогу думала: '* Ну, разве это преступление иметь бумагу для рисования? А книга? Я ведь ее даже; не читала, что может быть там написано крамольного ? А кошелек? Правда, там было несколько иностранных значков. Но разве за это нужно вести в КГБ?"
Привели в известное всему городу здание КГБ: На втором этаже усадили возле какого-то кабинета. Сидела долго. Время от времени в дверях показывался человек, подходил ко мне, спрашивал фамилию, где работаю, где живу и что-то еще, ехидно улыбался, осматривая меня с готовы до ног. Я поинтересовалась, когда же меня вызовут к начальнику? Ответили, что скоро. Через некоторое время ввели к кабинет. Отобрали дамскую сумочку со всем ее содержимым, насильно сняли с пальца золотое кольцо, с руки - часы, а с шеи сорвали цепочку с медальоном внутри которого я хранила волосы своего сына и мужа. У меня в этот миг кольнуло сердце, я поняла, где нахожусь и что скоро мне отсюда уже не выйти, а возможно никогда.
"Обчистив", меня завели в другой кабинет, где сидел за столом военный. Он грубо спросил: "Ты хотела видеть начальника? Я начальник, что, не узнаешь?" Я присмотрелась и вспомнила, узнала этого человека. У нас с ним месяца три назад произошел инцидент. Это было в доме офицеров на танцах, куда я случайно попала, меня пригласил один молоденький офицер, живший у нас на квартире. Людей было много, все танцевали, веселились. Местных девушек было много, и я чувствовала себя очень уютно. Русские девушки смотрели на меня с усмешкой. Но мой спутник веселился от души, уделяя мне максимум внимания. Мне тоже стало весело. Потом мой кавалеры куда-то отошел. Заиграла музыка. Ко мне приблизился пьяный военный вовсе мне незнакомый, с папироской в зубах и большим синяком под глазом. Я, конечно, танцевать с пьяным отказывалась, за что он начал меня всячески оскорблять. Тут появился мой "офицерик", и ни слова не говоря военному (видимо тот по званию гораздо старше), увлёк меня к выходу с танцплощадки. Вдогонку я услышала, то ли в свой адрес, то ли в адрес моего кавалера: Ну, я с тобой поговорю в другом месте".
Николаю, так звали офицера, было тоже очень неприятно, По дороге домой он сказал, что знает того военного, что он следователь КГБ и что давно к нему придирается. Он извинялся, успокаивал, говорил, что все сказанное "кагэбистом" относится не ко мне. Но последние слова, сказанные пьяным танцором, оказывается, относились именно ко мне.
Все это молниеносно мелькнуло перед глазами. Я вспомнила все. Очнулась, когда он крикнул: "Ну что стоишь?! Пошла вон!" Стража, стоявшая у дверей, потащила меня куда-то, а начальник добавил: "Вниз ее". Я не помню, как в сопровождении стражи я оказалась в каком-то подвале.
Страшно не было, нет. Но было очень обидно. Как? За что? Почему? Кто имеет право, вот так, взять меня обманом, увести из дома, а теперь издеваться и оскорблять?,
Втолкнули меня в небольшую камеру. Были уже сумерки, и в начале я не могла ничего разглядеть. Я долго стояла на месте, потом кто-то пригласил меня сесть на нары, предупредив: "Если не боишься вшей, их здесь полно". Я, конечно, присела, ибо еле держалась на ногах.
В камере оказалось четыре женщины, одна из которых была мне знакома. Она была местной девушкой, успевшей выйти замуж за советского офицера, молоденького лейтенанта, по национальности почему-то норвежца, Янсена. Она была беременна и все время плакала, говоря, что ни в чем не виновата, ничего не знает. Работала она в паспортном столе, а там оказалась недостача паспортных бланков.
За стеной нашего жилища находились мужчины-арестанты. Среди них тоже оказался знакомый мне человек, литовец, работавший милиционером и живший по соседству со мной. Он был все время веселым и говорил, что скоро выйдет отсюда, и спрашивал, что передать моей маме. А что я могла передать? Все думала, за что же меня арестовали? В чем меня обвиняют? Почему не ведут к следователю? Женщины объяснили мне, что камера, где мы находимся, называется КПЗ, и что они здесь сидят уже больше недели.
Первая ночь в КПЗ была для меня самая страшная. Уснуть я никак не могла, по мне ползали вши. Я постоянно думала о маме, о сыне, о том, как им теперь плохо. На душе было очень тяжело, но все-таки теплилась в душе надежда, что разберутся. Мне казалось, что другие, наверняка, в чем-то виноваты, ведь так просто в тюрьму не забирают. Ну а меня по ошибке, ни в чем не повинную, зацепили. Ждала, что вот откроется дверь и мне скажут: "Ты свободна". Я догадывалась, что это месть начальника - того пьяного танцора, или просто помешала кому-нибудь. Дома я была не очень-то нужна. Сестры уже не было. Мы с сыном жили у мамы, и чтобы ей не мешать часто уходили просто гулять по улицам. В 1944 году, когда пропала моя сестра, я пошла на работу, так как сын вырос, а жить было не на что. Устроилась я в облисполком секретарем-машинисткой. Через несколько месяцев меня перевели инспектором в отдел социального обеспечения семей военнослужащих, а затем и старшим инспектором отдела социального обеспечения, где я проработала до самого ареста - 12 февраля 1946 года.
Сегодня, заглядывая в прошлое, мне кажется, что арестовывали людей не всегда по какой-то определенной причине. Брали и просто так, чтобы не мешали под ногами, брали в основном молодых и здоровых людей, чтобы могли работать. Очевидно, отсюда и такое беспорядочное отношение к людям.
Утром вывели всех во двор умываться. Холодная вода немного освежила меня. Хотелось кушать. Привели обратно в камеру, и мне стало очень страшно. Зарешеченное окно, но без "намордника", через него мы видим напротив здание, заселенное заключенными мужчинами. До нашей камеры нет-нет да и долетали душераздирающие крики. Как потом мы узнали, они доносились из следственных камер. Такая скука длилась около двух недель. Потом нас всех пятерых под конвоем повели в тюрьму. Дорога эта была грустной. На тебя наставлены ружья, а ты идешь, опустив вниз голову, по родному городу, по родной стране, в которой чувствуешь себя рабом. Улицы полны людей, встречаются и знакомые. Удивительно, но они стараются не смотреть в нашу сторону, не узнают тебя, не сочувствуют. Наконец
подошли к железным воротам, мимо которых я не раз проходила, будучи на воле, но никогда не обращала на них внимание.
Захлопнулась за моей спиной и эта тяжелая железная дверь. Поместили нас в настоящую камеру, в которой было очень много людей. Здесь уже окна с "намордниками", двери с глазком, параша, надзиратель за дверью. Отсюда и начинались мои тюремные "университеты", здесь я выучила специальный язык, на котором разговаривают заключенные, научилась есть баланду и молчать.
Удивительное существо человек. Известно, что в неволе некоторые птицы и животные просто гибнут, даже если их содержать в хороших условиях. А вот человек живет везде: и на воле, и в заточении. Некоторые сидели в этой камере по году, а я не могла сначала поверить, что в таких условиях можно столько прожить. Но в то же время я сама незаметно привыкла к этой жизни. Когда появились новые заключенные, в том числе и мои знакомые, я удивлялась и думала, неужели они враги? Все не верила, что вот так запросто можно оказаться здесь. Себя я по-прежнему не относила к виновным, все ждала, когда скажут "Домой!"
ГЛАВА 2. СЛЕДСТВИЕ
После долгого томления в камере вызвали к следователю и меня. Я, конечно, первым долгом начала задавать вопросы, спрашивать, за что меня арестовали. Следователей было двое, тот самый "пьяный танцор" и какой-то чернявый майор. Оба в один голос ответили: "Вопросы здесь задаем мы". Когда я снова попыталась что-то спросить, последовало громкое: "Молчи, сука!" Мне было обидно и странно. Я думала, что для того, чтобы что-то выяснить, разобраться в чем-то обязательно нужно говорить обеим сторонам. А мне "закрывали рот".
Следователи наперебой начали предъявлять мне обвинения. Говорили, что вина моя в том, что якобы я имела свидание со своим бывшим мужем и прятала его у себя. По их данным, он вроде бы проживает в Германии и является фашистским шпионом. Будто бы десантом был переброшен в Литву. Они сочли и меня немецкой шпионкой. Это, по их пониманию, подтверждалось тем, что при обыске у меня было изъято много женской одежды. Майор кричал:
"Где взяла?"
Во мне еще оставалась какая-то гордость, достоинство и я отвечала, что это одежда всей семьи, что все это заработано честным трудом. "С немцами в постели?! - не унимался майор. - Я советский офицер, а у моей жены только одно платье". В моем понятии звание майор, это большой чин в армии, и я действительно думала, что жена его должна быть прекрасно одета. А у нас еще были вещи сестры Валерии, уехавшей за границу, но я еще не знала где она и молчала.
Следствие шло тяжело. Я очень боялась, что меня будут бить. Видела многих женщин, как они со следствия возвращались в камеру избитыми, плакали. Я не понимала, что от меня хотят? Сначала кричат: "Ты будешь говорить?!" А как только я открываю рот, чтобы что-то сказать, пояснить, то сразу слышу: "Молчать!"
Мой "начальник", следователь КГБ, тот самый пьяница, Богатов, и его помощник каждый раз придумывали все новые и новые обвинения. Однажды майор сказал: " Наконец мы тебя вывели на чистую воду, у нас даже свидетели есть, как ты прятала своего мужа и парашют, на котором его немцы сюда перебросили". Сказал, что будет устроена очная ставка со свидетелями. Через какое-то время вызвали на обещанную очную ставку. К этому времени я уже знала, что под моим сердцем бьется новая жизнь. Поделилась с соседками по камере, очень волновалась. Они же сказали, что я должна радоваться и посоветовали, обязательно сообщить об этом следователю. С этим я и пошла на очную ставку.
За столом сидел совсем другой человек. Он был литовец, более того, знавший меня хорошо. Он не скрыл этого, спросил как самочувствие. Тут я ему и выложила о своем положении. Он сочувственно покачал головой и сказал, что это усугубляет мое и их положение. Позвали свидетеля. Им оказалась женщина, литовка. Мы были с ней знакомы, фамилию правда не помню, а звали ее Стася, она работала портнихой. Стася была очень взволнована, это было видно по ней. Следователь спросил, знает ли она меня. Свидетельница, пожав плечами, ответила "нет". Она твердила, что фамилию и имя знает хорошо, но я не та женщина, за которую следователи меня принимают, что я не Вайшвиллене Нина. Она якобы светловолосая и светлоглазая, большая модница. Я сначала растерялась, как же так - она не знает меня? Стала говорить ей, что я - это я. Следователь начал спрашивать, видела ли она как Вайшвиллене Нина встречалась с мужем, как прятала его. Стася говорила, что да, но совершенно отрицала, что перед ней именно та женщина. Свидетельницу отпустили, и я спросила у следователя, отпустят меня домой или нет? Ведь ничего не подтверждается, да и вы знаете, что я не могла встречаться с мужем. "Вряд ли Вас отпустят. Вы во многом обвиняетесь. К тому же, если кто-то сюда попал, виноватый или безвинный, вряд ли выберется отсюда без срока".
Иду в камеру и думаю, не может быть, чтобы меня судили, ведь не за что. Свидетельница тоже не признала меня. Рассказала сокамерницам, а они пророчат мне, что скоро, значит, домой отпустят. Повеселела. С нетерпением жду, когда снова "начальник" вызовет. Привыкаю к тюремной еде. Кормят, конечно, ужасно. Суп, отвратительно пахнущий, да гнилая капуста, хлеб с какими-то добавками, да и тот не в меру. Дни бегут, причем большинство из них очень похожи друг на друга. Наконец дождалась, вызывают "с вещами". Подумала: "Может домой?" Но нет, ошиблась. Перевели в другое отделение тюрьмы, так называемую больничную камеру, где находились такие же беременные женщины. Моя беременность подходила к концу.
Камера, после общей камеры, откуда меня перевели сюда, показалась большой. У каждой женщины - железная койка с матрацем и простыней. За дверью, конечно, надзиратель. В нашей камере была заключенная русская женщина, акушерка. Она присматривала за беременными и принимала роды. К ней мы все беременные и обращались, надеялись на нее.
Кормить нас стали немного лучше. Акушерка наша была человеком веселого нрава, охотно общалась с надзирателями, а они с ней. В любое время ее выпускали из камеры, якобы в другие такие же камеры. К нам она относилась по-человечески, с сочувствием. Но в ее функции входило не только принимать роды, но и оказывать помощь другим заключенным.
Однажды мы узнали, что в тюрьме объявил голодовку один молодой латыш. Его пытались кормить насильно, через зонд, но вскоре он умер. Наша акушерка была потрясена его поступком. Она много курила.
Нас по два раза в день начали выводить на прогулки, на тюремный двор. Мы отличались своими фигурами от нормальных женщин, и, видимо, поэтому видевшие нас мужчины-заключенные, по всей вероятности какая-то шантрапа, награждали нас всякими неприличными репликами. Нам же приходилось терпеть. Тюрьма общая, для властей все преступники одинаковы.
ГЛАВА 3 ОКОНЧАНИЕ ДЕЛА
Однажды вызвали меня к следователю. За столом знакомый мне офицер-литовец. Улыбается, справляется о здоровье, дает мне в руки мое дело. Объемистая папка. Я удивляюсь. Откуда у меня может быть столько вины, чтобы исписать такую гору бумаги? Он разрешает мне листать папку, читать не торопит. Читаю свидетельства соседей, знакомых - около двадцати человек. И никто ничего не сказал обо мне плохого. Некоторые, напротив, писали, что я добросердечная, что при немцах помогала русским военнопленным. Читала, а сама думала, что вот сейчас зайдет один из тех военнопленных, которому я помогла "уйти", и меня освободит. Ну, думаю, все же есть на свете правда. Вот теперь-то точно отпустят домой.
От радости я многого в деле и не прочла. Подписала. Офицер разговаривает со мной запросто, как будто мы на воле. Я осмелилась спросить: "Скажи, ведь теперь я действительно пойду домой?" Он машет головой: " Нет, Нина. Твой следователь никого просто так не отпускает. Лишь суд может разобраться. Но все равно дадут небольшой срок, к примеру, три года, с учетом уже отбытого времени в тюрьме. До лагерей доедешь, получишь пару посылок от родных и домой". Потом начал рассказывать мне как хорошо в лагере, что там почти свобода. Одним словом успокоил он меня, уговорил. Пообещал приблизить суд и сообщить маме, когда он состоится. В камеру-палату я вернулась почему-то очень радостной.
Незадолго до суда меня вызвал надзиратель и куда-то повел. Пришли на какой-то маленький дворик, выложенный булыжниками, у стены - скамеечка. И что вы думаете, там я увидела свою маму и сына. Это было тайное свидание, которое устроил нам последний мой следователь-литовец, при котором я подписывалась под свои делом.
Должна сказать, что эта встреча для всех нас была очень тяжелой. Мы все, в том числе и сын, от волнения не могли говорить. Мама принесла мне цветных ниток, иголку, множество всяких тряпочек, чтобы я могла что-то вышить для будущего малыша. Мама сказала мне тогда, что и она, и мой сын больны и добавила, что вряд ли меня дождется из заключения. Мне тогда показалось, что им было очень тяжело и плохо, а мне - хорошо. Мне стало очень стыдно перед ними, ведь они страдали из-за меня, хотя и я страдала ни за что. Не долго длилось наше горестное свидание. Прощаться было тяжело. Мать держала внука, а я обнимала сына, плакала и не хотела отпускать его. Мама, отвернувшись, чтобы не видеть моих страданий, тянула внука к себе, пыталась оторвать от меня, а я не могла отпустить его... Это было последнее мое свидание с матерью. Близко я ее больше никогда не видела.
ГЛАВА 4 СУД
Через несколько дней, после свидания с мамой и сыном, меня повели на суд. В мыслях на суд я возлагала большие надежды. Я верила, что суд обязательно разберется и меня отпустят, так как моей вины на самом деле нет. За что судить? Но тогда я не знала, что приговор уже был подписан следователем-майором и Бокатовым. Если они живы, дай Бог им здоровья. Во двор тюрьмы меня вывели одну, и мне почему-то стало очень страшно. Потом вышли через маленькую калитку на улицу города. И здесь, на другой стороне улицы, я снова увидела моих родных маму и сына. Я сначала даже не обратила внимание, что меня ставят в строй военных мужчин, но без погон и что среди них я единственная женщина. Все смотрела на близких мне людей, а они смотрели на меня. Я обратила внимание, что у мамы стало так много седых волос.
Прозвучала команда "шагом марш". Мама спешила за строем арестантов, но отставала. Гнали нас быстро. По сторонам я старалась не смотреть, слезы застилали мои глаза. Мужчины, с которыми меня вели, оказались военными дезертирами, какими-то неприятными личностями. Конечно, вид заключенного не может казаться приятным.
Когда вошли во двор здания суда, ничего не поняв и не увидев, я услышала тревожную команду: "Ложись", - и мигом нас окружили вооруженные люди. Некоторые мужчины легли. Я тоже, как-то скорчившись, присела. Тут во дворе началась стрельба, послышались крики "Стой, маты". Оказалось, что один из арестованных попытался убежать. Он убежал.
Потом, подняв с земли, нас в сопровождении страшной ругани, которую выплеснули на нас конвоиры, мы вошли в большой зал полный скамеек. Видимо это была аудитория, так как раньше в этом здании находился институт.
Начали вызывать на суд. Я волновалась, с нетерпением ждала своей очереди. Мне все еще казалось, что вот сейчас меня оправдают, тут же я встречусь с мамой и сыном, и все будет хорошо. Я даже не обратила внимания на то, что конвоиры были очень злые, что со страшной, злой ненавистью смотрели на нас и оскорбляли как хотели.
Наконец настал и мой черед. Захожу в небольшой кабинет. Напротив меня окно в парк. Яркое солнце и прекрасная зелень. Я невольно улыбнулась, радуясь в душе красоте природы. Я давно не видела всего этого. Справа за столом сидели трое военных. Я повернулась в их сторону лицом, поздоровалась. Они, естественно, не ответили. Тот, что сидел посередине, показался мне очень нервным, чем-то обеспокоенным. "Ну, так что, помогала немцам, прятала бандитов, с немцами спала?" Я, конечно, ответила, нет. Сидевший посередине с усмешкой спросил: "А пузо где набила?" Я попросила не оскорблять меня и напомнила, что мой жених тоже имеет военное звание.
И тут-то он разошелся: "Ты еще смеешь поганить советских офицеров?! Они с такими шлюхами не общаются. Здесь военный трибунал, а не базар, так что придержи свой язык за зубами...". - "Но какой же это военный трибунал?" -огрызнулась я, подумав, что это какая-то предварительная комната, что на суд поведут куда-то дальше, где больше людей, чем здесь. - "Сейчас ты увидишь, какой здесь трибунал?!" - услышала я ответ. Странно все это выглядело.
Тот, что сидел посередине, был или евреем, или какой-нибудь кавказской национальности, повернулся сначала к одному, потом к другому с вопросом: "Ну как, на полную катушку?" Те только кивнули головами в ответ. И вообще, они все время молчали. Видимо, все решал тот, средний. Что-то подписав по очереди, средний встал и зачитал, что такая-то, такая-то военным трибуналом осуждена на 10 лет ИТЛ и пять лет поражения в правах, с конфискацией принадлежащего имущества.
Я ничего не понимала и смотрела в окно. Потом еще услышала, что приговор обжалованию не подлежит. И вдруг зелень в окне стала красной... Я потеряла сознание.
Очнулась в коридоре. Солдат лил мне на лицо воду.
Я отупела до такой степени, что даже не могла плакать. В один миг все рухнуло: надежды, которыми жила все время, вера в справедливость. Я почувствовала себя какой-то жертвой, какой-то мученицей. Увидеть маму и сына я больше не надеялась. Этот суд мне чудился как какая-то злая сказка. Его я представляла вообще по-другому, думала, что будут не только спрашивать, но и выслушают, сопоставят, разберутся. Но не было ничего подобного.,Я вдруг потеряла веру в будущее, веру в людей.
Солдат, сопровождающий меня обратно, успокоил: "Не переживай так, скоро вас отправят в лагерь, там будет лучше". Я абсолютно не помнила, как меня обратно водворили в тюрьму. Теперь мне оставалось только считать срок и ждать появления на свет того, кто вместе со мной жил и страдал в этих тюремных казематах, кто, еще не родившись, был осужден. Я поняла, что произошла страшная трагедия, что навсегда сломалась вся моя жизнь, все для меня погибло. А в мире ничего не изменилось. Совсем рядом, за стеной и тюремным забором, свобода, но она не для меня. Мой приговор обжалованию не подлежит. Оставалось только жить так, чтобы выжить эти долгие 10 лет. Надежды, конечно, никакой, 10 лет это не 10 дней. И их надо будет не только прожить, нужно будет и трудиться. И я сразу вспомнила, что когда-то, когда еще был жив отец, я окончила курсы Красного Креста.
ГЛАВА 5 ПЕРВЫЙ ЭТАП
После суда потекли однообразные дни. Жизнь продолжалась в больничной камере. Кто-то из начальства сказал, что жить здесь будем пока не родим, а потом - в лагерь. По крайней мере, теперь забот не было. Судьба решена - "обжалованию не подлежит". Смириться с этим невозможно, но и выхода нет. Кругом высокий забор, вышки, часовые, надзиратели, камера и масса таких же, как я сама. Дни тянутся довольно медленно. Все по-старому, только у нас есть срок. Мы даже не могли себе представить какими долгими и трудными окажутся дальнейшие годы. А пока мы считали дни, сколько дней прошло и сколько осталось. Но одна мысль не покидала: "Не выживем". Занимаясь разным рукоделием, нам казалось, что время идет быстрее.
Ходим на прогулки, на прием пищи, остальное время занимаемся кто чем. Шьем из тряпок будущим деткам одежонку, вышиваем, вяжем. Несколько женщин уже родили. В камере вместе с нами находилось трое детишек. Мы все за ними ухаживали. Временами даже забывали, где мы находимся.
Странное место тюрьма. Именно там я приобрела какую-то самостоятельность.
Пришел и мой черед "кричать", только я не кричала, а тихо плакала. Мне так хотелось, чтобы был со мной рядом кто-нибудь из близких, чтобы кто-нибудь меня пожалел.
8 хорошем исходе родов я не сомневалась, ведь роды были вторые. Наша акушерка относилась ко мне хорошо, и после нескольких часов мучений, если не грех так выразиться,
9 сентября 1946 года на свет появился мальчик. Он родился здоровым, красивым и очень похожим на своего отца. Я назвала его Зигмунд.
Матерей кормили очень хорошо. Детям еще ничего не давали. У некоторых женщин не хватало молока, но наша акушерка это регулировала, давала докормить ребенка тем
мамочкам, у которых оно оставалось. Наверное, мой спокойный характер унаследовал сынишка, он был спокойным, спал хорошо, но многие дети плакали, особенно по ночам.
Однажды пришел к нам какой-то начальник и начал спрашивать, кто может своих детей отдать родственникам на волю. Я, естественно, заявила, что родственников у меня в городе нет. Не могла же я отдать ребенка своей старенькой, да и к тому же и больной маме, у которой на попечении находился мой старший сын. Мама уже не работала.
Через некоторое время после родов у меня начался тяжелый мастит и молочная лихорадка. Температура поднималась до 40 градусов. Я очень боялась, что в такие моменты у меня могут забрать ребенка. Наша акушерка всячески спасала меня от этой болезни и советовала: "Только не переставай кормить грудью, этим ты спасешь себя и ребенка. Иначе - на этап". Я старалась превозмочь боль, давала ребенку грудь, а он, как будто понимая, что это наше с ним спасение, сосал это невкусное молоко. Но после кормления он все вырывал обратно. Но все-таки мы спаслись от ранней разлуки.
Время шло. Однажды сообщили, что надо готовиться на этап, в другую тюрьму. Жалко было покидать свой город, хотя мы и находились за решеткой. Воздух и тот казался родным. Нам не сказали куда везут, но достаточно было для грусти и волнения одного слова "этап". Собирались мы быстро. Приготовили заплечные мешки, мешки для детей, чтобы в дороге не замерзли. На этап подняли нас ночью. Ночная прохлада вызвала у нас дрожь. Посадили в грузовики и в сопровождении конвоя повезли по знакомым улицам на железнодорожный вокзал. Высадили и повели на перрон. Детишки спали, пригревшись на материнской груди. Они, как и мы, еще не знали что такое "этап".
Потом, перегнав нас на рельсы, скомандовали сесть. С такой командой мы еще не были знакомы. Я никак не могла с этим согласиться. Ведь на рельсах может быть всякая грязь, а тебя заставляют садиться. Некоторые присели, а я стояла. У меня появилось откуда-то самолюбие, достоинство и я начала что-то доказывать конвоиру. Он начал замахиваться на меня прикладом и тут мои попутчицы стали дергать меня за подол, чтобы я "приземлилась". Поняв, что право сильного — за конвоем, пришлось опуститься на рельсы. На мне была еще домашняя одежда. Еще в детстве я была приучена все беречь, и мне было жаль испачкать мое пальто. Но самое страшное было то, что каждый шаг нам напоминал, что мы невольники.
Было жутко и обидно оттого, что нас пригнали на вокзал не как людей, а как животных, что командуют нами как хотят. Куда нас повезут?.. Стали рассуждать, что вот так, на нас сидящих, пустят поезд и все мы вместе с детьми погибнем. Другие говорили, что повезут в какой-то специальный лагерь для матерей-заключенных, и что там будет мы, конечно же, не могли даже предположить.
За разговорами мы не заметили, как подошел поезд. Нас, конечно, с рельсов согнали, и как только поезд остановился, нас начали грузить в специальный вагон. От волнения у многих мамок не стало молока.
Состав тронулся. Мы стали отдаляться от своего города, от своих близких. Было мучительно больно осознавать, что разлука с близкими может быть навсегда. Куда нас везут? Далеко ли, близко? Но понимая, что ничего изменить мы не можем, стали постепенно, под стук колес, засыпать. Мы поняли, что никто и ничто нам не поможет.
Ранним утром через зарешеченное небольшое окошечко мы увидели очертания домов и деревьев. А когда совсем рассвело, заметили, что приближаемся к большому городу, вернее станции. Как позже оказалось, это был город Каунас, место нашего назначения.
Машинами нас перевезли в тюрьму. Поместили в большую камеру, где было немало таких же бедолаг с детишками и беременных. Здесь, как и в Шауляе, у каждого была своя кровать, кое-какие постельные принадлежности, а главное - кроватка для ребенка. Так закончился первый этап в моей жизни. Шел 1947 год.
ГЛАВА 6 ЖИЗНЬ В КАУНАССКОЙ ТЮРЬМЕ
Женщины камеры, в которую нас водворили, сказали, что наш этап ожидали и заранее были приготовлены места. Несмотря на то, что на окнах камеры были "намордники", в помещении было светло, сторона была солнечная. Это немного скрашивало нашу жизнь. Можно было, ухватившись за оконные решетки, забраться повыше и увидеть, что твориться на улице.
К некоторым женщинам, которые были местными, приходили родственники. Они даже переговаривались с ними через окно. Можно было выбросить и записку. Улочка, куда выходили окна, была узкая и безлюдная, и охранники на вышках не очень обращали внимание на приходивших.
Наши детки подрастали и уже начали получать свою пайку. Давали им немного молока и лошадиного мяса, по кусочку. Мясо было твердое, черное и как бы подслащенное. Беззубые дети кушать его не могли, поэтому мы (бабушкиным методом) сами его пережевывали и давали ребятишкам.
Однажды выбросила в окошко записку и я. Написала в ней адрес, кому и куда передать. Через некоторое время пришла моя старшая сестра Бируте, которая проживала в этом городе. Она привела с собой и моего сына. Я поняла, что и мама здесь, в Каунасе, и знает, где я нахожусь. Я снова бросила записку, где просила сестру, чтобы пришла мама. Я хотела убедиться, что она на воле, что из-за меня ее не арестовали. Обычно родственников тоже арестовывали.
Ни на какие прогулки нас не выводили. Воздуха в камере не хватало, так как окна постоянно закрыты. Заключенные женщины почти все были политическими, мирными, поэтому в камере было спокойно. Дети у всех были новорожденными.
Ежедневно выводили нас только постирать детские пеленки. Помещение, где стирали, было небольшим, но там была теплая вода. Все это для нас было большим развлечением. Во времени нас не ограничивали, и мы могли стирать не только пеленки, но и свою одежду. А если дежурила хорошая надзирательница, то удавалось узнать и кое-какие новости из газет и городские сплетни.
К детям врачи относились хорошо. Как-то привели к нам в камеру молоденькую беременную женщину и врачи нас предупредили, чтобы общались с ней меньше и не давали ей нянчить детей. Она была чем-то серьезно больна. Ее часто куда-то вызывали. Она рассказывала нам, что в этой тюрьме находится ее муж, что он в больнице.
Однажды ей стало плохо, и мы вызвали врача. Ее забрали от нас. Мы думали, что она притворяется, чтобы увидеться с мужем в больнице. Но оказалось другое. Через пару дней ее привели к нам обратно и уже не одну, а с ребенком. У нее преждевременно родился ребенок-урод. У мальчика было два личика там, где обычно у людей бывают уши, а на месте, где должен быть нос — одно ушко. Все время ребенок жалобно стонал, но мать к нему не подходила. Она все время лежала и плакала. На другой день крошка скончалась. Потом эту женщину от нас куда-то перевели. Она успела нам рассказать, что они с мужем оба больны какой-то венерической болезнью и рождение ребенка-урода связано с этим. Врачи же, конечно, ничего нам не говорили.
Часто начали болеть дети, в том числе и мой сын. Я начала думать, как его передать маме или сестре. Она вместе с сестрой спасут моего ребенка Зигмунтиса, а здесь ему не выжить. Молока у меня становилось все меньше, а на конине ему долго не протянуть. Передала записку сестре с просьбой забрать ребенка и передать хотя бы в детский дом.
Скачать полностью:
Нина Вайшвиллене. Документальная повесть "Судьба и Воля"
