А дома уж и нет.
Моя Колыма - обиталище когдатошних зеков всех мастей и вольноприехавших, людей оторванных от своих корней, и нас, их детей, кому Колыма стала родиной - мистическим полюсом, через который проходит, как игла, ось мира... Пока живёт в человеке сердце, оно в минуты тайной тишины ощущает притяжение земной своей родины, точки земного рождения. А над нею, где-то в непостижимой заоблачной выси открывается в свой час и второй полюс судьбы - общая наша небесная родина...
Сейчас, когда закончена повесть, и то лето, задавленное уже в ледяную стену времени, ожило, стоит лишь заглянуть в светящуюся продушину, в ледяную глубь, как мы и увидим...
Мой поклон тебе, моя родина, моя Колыма, страшащая многих...
Мой поклон тебе, моя Русь-Колыма.
Влас Козырь вернулся из колонии несовершеннолетних весной семьдесят второго, когда на Детчуге из последних сонных сил держался лёд, а у подножья дамбы, на проталинах, зазеленела трава, удивляя людей, что такое возможно.
Вернулся он в середине мая, погиб - в июле. Жизни ему осталось семьдесят четыре дня.
Сейчас, заглянув сквозь эту страницу в светящуюся ледяную продушину - в то время, мы и увидим, как от автостанции до реки Влас неспеша пересёк посёлок, свежим взглядом встречая забытые за год дома и деревья, замечая новинку - красноокрашенные объёмные литеры длинного лозунга, стоящие заборчиком вдоль тротуара, а на уличном перекрёстке Центральной и Билибина - штуку в Детчуге доселе невиданную - светофор, мигающий жёлтым. Никто из знакомых Власу не встретился, да и лица людей показались ему непривычными, недетчугскими, что ли. Понаехали или отвык? Отвык, наверно. На дамбе, около реки он остановился. Минуту назад и мысли такой не было...
Собирался дойти по дамбе до моста, ведущего в родное Заречье. А сейчас вдруг подумал, что можно и рискнуть - перебраться по льду. Вот же оно Заречье - за тёмно-матовым покровом реки низенькие домишки, заводской забор, трубы - на подошве трёхвершинного Горыныча...
Влас спустился по гальке дамбы и ударил каблуком в кромку льда. Лёд проломился и нехотя выпустил чёрный пузырь воды. Опасно... А на середине реки узким тёмным шрамом зияет промоина. Влас уже решил вернуться на дамбу, но тут увидел крадущуюся белую кошку с большим, похожим на лист, пятном зелёнки на боку. Влас проследил направление сосредоточенной кошачьей морды. Нацелена она была на крошечную желтогрудую пичугу, которая что-то выклёвывала из мутного льда. Кошка застыла, напрягаясь, от волнения переминая задними лапами, и через миг рванулась к жалкой птице - та пискнула, крылышки взметнулись; кошка недоумённо уставилась на свои выпученные когти. Птица перелетела метра на четыре от берега, повертелась и принялась на новом месте поклёвывать лёд. Не обнаружив перьев в когтях, кошка сориентировалась в пространстве, обнаружила птицу и понеслась к ней прыжками. Наверное, птица ей и вправду показалась лёгкой добычей: не сбавляя скорости белое пятно уносилось, подскакивая, всё дальше и дальше к зареченскому берегу; сначала исчез изумрудный лист зелёнки, а скоро средь льда пропала и сама кошка.
Влас легонько оттолкнулся от берега, заскользил, ощущая через подошвы все плавные неровности льда... Держит. И он остро почувствовал: если удалось пережить те, первые месяцы в колонии, то и теперь он живым останется. Даже интересно стало: как удастся теперь живым остаться?
Сегодня, пока ехал из Магадана в Детчуг, он из окна "Икаруса" видел отмывшиеся ото льда речки и ручьи. И сейчас понимал, что воды всех ручьёв снизу, а солнце из небесной синевы истончили ледовый панцирь, понимал, что эта поверхность совсем непригодна для хождения...
Будь что будет!!!
Всё ещё не веря, что решился на такое, ещё чувствуя, что в какой-то момент он повернёт назад к дамбе, Влас двигался и двигался вперёд - то скользя, то осторожно ступая, приближаясь к родному берегу. Заречье оказалось мучительно далёким; он обходил темнеющие места, шёл и шёл, уже не поднимая головы, а когда жутковатая промоина зачернела слева и лёд вдруг обречённо и протяжно затрещал - жизнь в нём замерла. Он и подумать не успел, а тело его уже распласталось по льду. Сердце не билось; он не дышал. Подо льдом творилась неведомая жизнь - будто гигантское существо скользило внутри своей ледовой оболочки, всхлипывая и пуская струйки булькающих пузырьков. Полежав, возвращаясь к жизни, Влас заставил себя догадаться, что в лежании проку мало и, бесконечно труся, пополз дальше. Каждое мгновение он ожидал, что лёд проломится, и он даже представил себя безнадёжно барахтающимся в мертвящей воде. Но каждое это мгновение лёд под ним не разламывался. И Влас вспомнил - он испытывает судьбу, вскочил, побежал...
Лёд, словно оторопев от нахальства человека, ни разу и не треснул. Но когда Власу до берега оставалось совсем немного - будто опомнился - ухнул, разломился... Только поздно. Мелко тут!! - Влас в три прыжка, лишь слегка зачерпнув одним ботинком, оказался на берегу.
На заснеженной дамбе, блёстко освещённой солнцем, стоял человек и улыбался.
- Вэ-эк! Ты что ли?! Братишка!! А я иду и думаю, какого это идиота через Детчуг несёт?.. Пригляделся, а это не идиот, а ты...
Влас вскарабкался на дамбу, и Ярко его приобнял.
- Оттрубил? - Ярко высверкивал белозубо.
- Оттянул, Заур... - Влас, задыхаясь, втягивал воздух.
- Ну, лоб вымахал! Меня перерос.
- Ноги не держат, - Влас отстранился от Заура, присел на корточки. - Печёнка выскакивает... Отца видишь?
- Вот только что с работы... Ерофей Власыч говорит, не пишешь... Домой пошёл.
- А... а Хрусталь? - настороженный вопрос.
Улыбка исчезла.
- Без перемен, пять лет ещё.
Год назад Зауру Ярко повезло: никто из ватаги его не назвал. А неназванный - чист, для всех, даже и для Власа, хоть вместе в том подъезде были. Неуяснённое ощущение - почему неназванный чист? В суд не попал - и ни при чём оказался? Лёня Хрусталёв и Козырь "при чём", а Ярко - нет. Не пойман...
Теперь Заур словно б в сути своей на высоте остался. И всё ему весело... Но ощущение, что Ярко внутренне выше ещё и оттого, что он старше.
- Пять лет... - Влас потянулся с корточек, посмотрел в синь неба, на заснеженную сопку. - А тут весна... Хорошо... - И перевёл взгляд на Заура. - У тебя-то - как?..
- Э-э, у меня приключение! - Заур расхохотался. - Женился! Представляешь? И мать замуж вышла, приволокла с Шикотана мужика... Взрослость восточного лица Заура была выявлена угольной плотной щетиной, а молодое - длинными до плеч, по моде под битлов, волнистыми волосами.
- Женился?.. - Влас был смущён и поражён. Это ж по-настоящему взрослый... Он ведь - на сколько? - лет на пять старше... Ровесник Андрея. - Пришлось, Вэк, пришлось, - Заур вывел на лицо печаль. Но тут же его карие глаза егозливо сверкнули. - Впрочем, думаю уже разводиться! Представляешь, как приду домой под этим делом... - Ярко хлопнул ногтём по щетинистому горлу, - так она моду взяла претензии предъявлять. Представляешь?!!
Показалось, от хохота Заура лёд на Детчуге разом ухнул, изломался, искрошился и тут же по всей плоскости реки началось его шипящее движение. Собственно, само начало движения как-то ускользнуло от них, не попало в поле их зрения. А когда они через долю секунды взглянули на реку, у обоих возникло ощущение, что и льдины и ледяное крошево по реке плывут давно: ничто на Детчуге не напоминало о неподвижности. Первоначальный шорох превратился в речной бесконечный гуд и стон, что-то скрежетало под мостом, трещали старые сваи и "быки", засыпанные булыжником, подрагивали бревенчатые стойки моста.
- Сто лет жить будешь...
Влас сглотнул слюну. Они стояли молча, в оцепенении, каждый по-своему чувствуя неподвижность вечности, внутри которой из года в год эта ледяная река подворачивается к солнцу и чудесным образом разламывается и оживает для каких-то никому неведомых нужд. Ошеломлённые чудом они долго стояли на дамбе, не сводя глаз с реки. Распрощались тихо. Ярко сжал ладонь:
- Зайду.
За год, что Влас не виделся с отцом, они оба отвыкли друг от друга. Но к ночи перестали обращать на это внимание. - ... не по той, ох не по той ты пошёл... дорожке, сынок, - Ерофей Власович размазывал хмельные слёзы по красноватым, в мраморных прожилках щекам. - Высунулся! Высунулся... Думал, не задалась моя жизнь, будь она!.. Так мне больно! Болит душа, болит!.. А матери нет... Нет моей Натахи... - Он грохнул руки на стол и уткнулся лицом в кулаки, затрясся. - Как и не было жизни...
- Па... не надо... - сердце и горло напряглись слезами.
Если бы отец промолчал, Влас бы заплакал предпоследний раз в жизни.
- Не надо?! - рявкнул Ерофей Власович. Отнял глаза от мокрых кулаков на столе и опять в них уткнулся, мотая головой. - А ведь ты её годочки подрезал, ты... Праздник мой прикончил...
Год назад на похоронах, захлёбываясь слезами, Влас всё время чувствовал спиной недоверчивый взгляд официальных жёстких глаз. Каждое мгновение помнилось, ч т о его ожидает через час, через месяц, месяцы...
Андрей постоянно находился рядом, и Влас каким-то образом умудрялся чутко улавливать неприязнь его, брата, к себе. А ещё, похоже, боялся Андрей, что с кладбища Влас от охраны в сопки рванёт. Правильно боялся. Была такая мысль. Где-то сейчас Андрей? У отца не спросишь.
Влас вернулся как специально, чтобы успеть увидеться с отцом, потому что через день, затемно, к их дому подкатил "чёрный воронок" с решёткой в стальной дверце. Подкатил и увёз с собою в светлых наручниках Ерофея Власовича.
- Потом всё узнаешь, - Власа выставили из дома. - Иди к соседям.
И повторили эти три слова, когда вели отца через двор к стальной дверце: - Потом всё узнаешь.
Отец не взглянул на него: смотрел под ноги, чтобы в лужу не наступить.
Вдруг обнаружилось: об отце он мало что знает. Как-то случайно помнил, что отец когда-то давно зря сидел. Слышал в детстве такое выражение. "За что?" - "Зря сидел." А ещё говорили: "За анекдот". Где-то в те давние времена многих повыпускали, реабилитировали (непонятное слово). И такие ответы никого не удивляли. "Зря сидел" - и всё. Потом уж такого вопроса: "За что?" - никто не задавал, не принято стало.
Влас знал мучение воспоминанием. Оказалось, что есть мучение от незнания. Как, как у отца в жизни было? О чём думал? За что сидел? Как войну пережил? О чём в детстве мечтал? Что снилось страшного? Что светлого?.. Странная мука, словно тело - каждую клетку - рассекает стальная мелкая сетка. Но ты цел, пролетела сетка насквозь, не зацепилась, не за что зацепиться, ничего не знаешь: мука. Ещё вчера о многом можно было расспросить. Но расспрашивать обо всём этом вчера и в голову не приходило. А вот сегодня без этого - мука. Всё как бы болит...
Однажды, вроде в каком-то другом доме, он слышал, как отец с неизвестной женщиной говорили на непонятном языке. Мал был Влас, испугался: "Что ты сказал, папа? Что сказал?!" Женщина засмеялась, а отец подхватил его на руки и стал подбрасывать, приговаривая что-то весёлое. От восторга и ужаса полёта он сразу забыл о чём спрашивал, что напугало. Сценка эта всплыла, когда в пятом классе Виктория Григорьевна - классный руководитель - сказала, чтобы они посоветовались с родителями и определили, какой язык для изучения выбрать.
В лице отца мелькнуло что-то неприятное. Страх, что ли? "Учи какой хочешь, - равнодушно ответил он, излишне равнодушно. - Тебе примерещилось. Один лишь русский знаю. А ты - выдумщик!.." И стало казаться, что действительно нафантазировал. А может, приснилось в каком-то недавнем сне. Но при этом догадался - было! Было на самом деле!! И прочувствовал глубоко: тут какая-то тайна. Ни разу с тех пор он с отцом об этом не заговаривал: трепетно берёг его тайну в себе. Кто была та весёлая женщина? Почему они говорили на чужом языке? И на каком? Тайна.
Влас выглянул в окно на скрип калитки. Милицейская форма, громоздкая фигура...
Огнетушитель!
Зареченского участкового зовут очень просто: Иван Иваныч. Проще не бывает. Но вот фамилия... Огнетушитель - это прозвище. Так его фамилия - Летишутенко - читается наоборот. В зареченском клубе есть табличка. - Про отца, прямо скажу, ничего не знаю, - отдышливо выдохнул Иван Иванович. - Дай табурет.
Пока Влас освобождал табуретку от одежды, Летишутенко, старый человек, больной - не отдышавшись, всё говорил и говорил.
- Знаю... одно... увезли его... по команде... оттуда, - он показал взглядом трещину в потолке, и задержал взгляд на ней, разветвлённой, похожей на след птицы. - В Прибалтику... увезли. Давние... кажется... дела.
Табуретка, испуганно пискнув, напряглась под массой Ивана Ивановича.
- Давние?.. Так отсидел же отец... за что-то.
- Вот именно, "за что-то". А вдруг не за всё? Ты к этому будь готов, - Летишутенко вытащил из кармана шинели мятый, в бело-коричневых квадратах платок, высморкался. - Как весна - так простуда. Что такое!.. Ты вот что, давай-ка, пока с отцом выясняют, в интернате поживёшь. А?
Влас мотнул головой.
- Не хочу. Пожил уже в комнатке на сорок человек... Паспорт получу - работать пойду.
- А школа?
- В вечернюю... Да и не скоро ещё... Ведь можно?
- Можно-то оно, конечно... Но вот забота: не взялся бы ты за старое.
- Да ну...
- Де-еточки. Человека изуродовали... Вот и погорела твоя компания. Не возьмёшься?..
- Так ведь погорела...
- Ну это да... А где отцово ружьё? Не нашли. Сдать бы надо.
- Так утопил его отец... Той весной ещё. По Сусуманке сплавлялись... Он же рассказывал... - Влас удивился себе: без заминки соврать получилось.
- Ну, смотри... Только вот грязновато живёшь. Что это! Как пьянствовали, так и осталось! - Иван Иванович изморщил нос на заставленный грязной посудой стол. - Уберись. Понял?.. Буду наведываться. А насчёт работы - подумаем. Зайдёшь, значит.
Табуретка облегчённо расслабилась.
- Да вот ещё что... Если надумаешь... Мало ли что... Если надумаешь отцовские марки продать, то я куплю. Хорошая у твоего отца коллекция... Договорились?
2
Был пятьдесят четвёртый декабрь в буреломной чащобе столетия; был посёлочек, неприметно существующий в ледяной долине меж заснеженных сопок. И был матёрый - по возрасту и по судьбе - вольный человек Ерофей Власович Козырь. Освободился; правда, не подчистую. В бумажке значилось - поселение в п.Детчуг. Но и это свобода. Почти свобода. Затеряться бы напрочь!
Декабрьский день на Колыме короток, как вздох на морозе. Денёк солнечный выдался, голубой; отпустило, морозец градусов тридцать, не больше. Чисто дышится. Дымы из хибарок - хвостами пушистыми; снег скрипит, льнёт к валенкам и соскальзывает; в сугробах посёлочек, тропки вьются, воздух прозрачный, хорошо... Свобода!
Прошёлся по Центральной улице, заглянул в ресторан. Куропатки и зайцы жареные. На куропаток и зайцев пока и смотреть неохота, поел их крепко. Но уловили ноздри - борщ где-то варится. Сел за столик: скатёрка белая накрахмалена, не раз папиросами прожжённая, но чистая - пятна прозрачные от икры и спирта. В кадке с ржавыми обручами - вислоухий фикус. Празднично. Народу - только за дальним столиком мужики бородатые шебуршат. А вот и официантка. Очень даже!..
Присядь со мной, коль не брезгуешь, поговори, мне много не надо, отогрей словечком душу, десять лет женщин не видел... У официантки работы пока нет, почему ж не поговорить, коль надо человеку. Красивый мужик, только в глазах морозы смертные, но с живым огоньком глаза; отсидел, бедняга, не из беглых, те не так заходят. Да и не сезон для побега, весна не скоро.
- Борщом пахнет? Слышно?.. Так это повара для себя стараются. Не откажетесь?
Нет, Ерофей Власович отказываться не станет. Пусть из квашеной капусты и свеклы сушёной, но борщ - это такой продукт! А котлеты - из медвежатины? Ох, красные какие! А картошки жареной нет? Нет? Ну и ладно... А запах!!! Свобода.
- Давайте за знакомство, Наталья Петровна!?
- Давайте, Ерофей Власыч, пока народу нет. Давайте... И не робейте... Я сама боюсь. Отличительный мужчина, от многих и многих отличительный.
Выпил Ерофей Власович спирту, проглотил борщ и котлеты. Хорошо-то как! А официанточка смотрит улыбчиво, губы мягкие, глаза добрые. Спрашивает о чём-то.
- Надолго ль к нам в Детчуг?
- Пять лет "по рогам". Знаешь такое, Наталья Петровна?
Что тут знать - поражение в правах.
- Понятно...
- В котельную определили на работу... Ещё по капельке?
- Если хотите... В поселковую?
- Нет, при больнице... У них своя.
Котельная - место тёплое. Это хорошо. Но спиться можно.
Ну, нет, спиваться Козырь не намерен. Жизнь навёрстывать желает! Намерен и зайцами зарабатывать, и куропатками. В этом году их много.
Ага, мужики из тайги мешками зайцев таскают. Тридцать рублей штука. А если с кем сговориться, да повезёт с бараном или медведем...
Тогда ружьё нужно.
Ну да, ружьё.
- Приходите, Ерофей Власыч, вечерком, познакомитесь. Тут народу много бывает...
Да он бы и без приглашения... Понял: понравился он, понравился... А женщина истосковалась похоже? Похоже - истосковалась. В ресторане это надо уметь. Или всех подряд жалеет? Разберёмся. Спешить некуда.
Прошёлся по колымскому посёлочку русский человек, бывший житель Клайпеды, бывший зек, а ныне свободный человек Ерофей Власович Козырь, с женщиной, без какой не обойтись, познакомился. А на улице уж темно. В котельной углём разит; лампочка тусклая, как свеча в детстве над покойником. В коморке за занавеской сидят двое, сто лет немытых, брагу пьют.
- Здоров, братва!
- Здравствуйте...
Ну ничего, зима большая, пусть греются. Хлебнул за знакомство,
наказал, чтоб больницу не поморозили, и пошёл начальству показаться. А начальства и нет. Один врачишка за столом сидит, худой, но жилистый, в газету смотрит. Нос у врача с горбинкой, глаза знакомые - лагерные. Встал, шаг от стола навстречу. Руку протягивает... Голубая кровь. Живучий, значит, этот Соболевский Дмитрий Павлович - всей Колыме известный хирург. А я - Козырь...
Начальство только завтра будет? Ну так... Передадите?.. А я...
Передаст Соболевский о нём, пусть не беспокоится, пусть с жильём определяется, а если ничего подходящего не найдёт - не в котельной же ночевать - Дмитрий Павлович на ночь-две в больницу пристроит.
Ах ты, голубая кровь, спасибо! Тёплая больница. Зимовать можно.
В магазинах на полках консервы - крабы, крабы, крабы, пирамидами и узорами. Листок к стене приколот - какие блюда из крабов готовить можно. Много блюд можно. Икра в кадке. А спирт в чёрной железной бочке - литровый половник, зацепленный крючком за край, плавает. У продавщицы глаза как у краба - из-под переносицы выглядывают. Не улыбнулась. Ну да и ладно. От магазина перешёл площадь с памятником - Кинолекторий. Знаем этот дворец с колоннами, сами два года его строили. И ещё такое про этот Кинолекторий знаем, что и не расскажешь никому. Да и забыть лучше, что в одной колонне, той что справа, прораба забетонировали. Дурак был мужик. Грузин, сам из бывших зеков, а не понимал... Обижались на него ребята. А у того кровь горячая... Дурак он и есть дурак... Как его фамилия-то? Уже и не вспомнить. Завалили как свинью. Петро Мухно пырнул ловко пёрышком, арматурой заточенной в серёдку сердца, даже кровь его горячая не брызнула. И в опалубку его. А сверху - бетон из носилок, бетон с подмостей... Поискали, поспрашивали, побегали - а кто скажет? Ну пропал человек и пропал. Не первый он. Дай Бог, чтоб последний. В оба смотреть надо.
Глянул Козырь по сторонам, похлопал по штукатурке колонны: как ты там, горячая кровь? Говорил же, нарвёшься, а ты не верил. Дрыном по хребту огрел. То-то!
В кассе - народ кольцом, кино через пять минут начинается. "Чапаев"? Видели такое кино, при любопытных обстоятельствах видели. А ты как, Василий Иваныч? Опять утонул. Везучий дурак. Дожил бы до тридцать седьмого - у-у-у... Слышали, как вас батька-то... Ведь у вас не Отец Небесный, а батька был, Господи, помилуй!
В ресторане народу полно. Синий дым изгибается коромыслом. Из патефона голосок козлиный, радостно-игривое что-то выводит, похоже, довоенное, незнакомое. Женщин много, нарядные, губы накрашены, зубы белые, молодых больше, чем прочих. Одна так отплясывала - чуть лопоухий фикус не перевернула; смеются над ней, а она громче всех, пропеллером её выкручивает. А вот и Наталья Петровна, лицо бледное, уставшее. Увидела, разулыбалась, пробираясь меж столиков. Неужели у неё никого? Мужики-то на неё зыркают. Один вон граблей своей за передник ухватить пытается, присесть зовёт; увернулась, подошла, смущается, на секунду глаза потупила. В дальний угол повела, усадила. Потолкуйте, охотники.
Потолковал. Общие знакомые помянулись. За своего признали. Ну что ж, мужички гнилые, в общем то, что нужно. Золотишком в сезон промышляют, а сейчас зайцами. С ними ясно. Но вот есть вопрос: как насчёт ночёвки у Натальи Петровны? Проводить можно? Муж с карабином не встретит?.. Ну... то что мужа нет - понятно. А вообще, какими судьбами на проклятой Колыме?
Отец у Наталии Петровны первопроходец. С геологом Билибиным на Колыму в двадцать восьмом приплыл.
- На Тиньке прииск есть - Скиталец. Не слыхали? Именем отца назван... Там погиб. И моя девичья фамилия Скитальцева.
- Девичья?..
- Ну да... Был муж... И сплыл... Объелся груш. Нашёл тут себе мой Смышляев... В Ленинград уехал, квартира у неё там оказывается... А у нас пропала.
И с этим понятно. Но вот ещё: ленинградец-то этот успел Детчугу внучёнка первопроходца оставить?
- Как это? А!.. Есть, есть сын-сынище. Четыре года человеку! Андрюшкой зовут. Одна радость в жизни... А вы, Ерофей Власыч, как... на Колыме?
- В плен попал... Разве кому докажешь?! Обычное дело. Ну и... А жениться до войны не успел. Один теперь на всём свете. Врать Ерофей Власович не любил. И остался доволен, получилось - святую правду сказал.
Вокруг сугробы, темень, сугробы, тропинка извилистая вьется; где-то дорога близко, машина фарами мелькнула, ослепила и опять вокруг темень; деревья кое-где обозначены - снег кривыми линиями по ветвям, и в развилках стволов снег. Пошли по дороге. Сзади фары высветили окрестные снега. Разбежались тени короткие и длинные по снегу от бугров и всех неровностей. Через реку дорога. Сколько ж идти-то? мост слева чернеет; кажется, и аосёлок уж кончился. Но вон ещё огоньки. А мороз жмёт. Вот занесло! А если придётся сейчас назад?..
- На постой меня пустите?.. Если конечно...
Пустит, коль не побоится он так далеко к своей больнице ходить.
И с этим ясно. Интересно, сколько у неё таких провожатых было?.. Хотя чхать на это, какая разница!
А она прямо мысли читает.
- Вы не подумайте, Ерофей Власыч, что у меня гости разные бывают. После мужа - никого. А его год и четыре месяца нет... Понимаете, шестнадцать месяцев... И сынок болел, - её глаз в темноте блеснул словно б с надеждой.
Поверил ей Козырь. С жалостью в сердце поверил. Много оказывается жалости в закоулках сердца скопилось. Сам удивился: пожалел её за то, что столько (месяцы - как на зоне сосчитаны) одна живёт.
Пришли? Ну наконец-то... Хороший дом, ставенки, тонкие щёлки жёлтым светом лучатся... Забор, калитка скрипучая; двор нечищен, лишь тропинки протоптаны. Крыльцо в три ступеньки, тамбурок... Похлопал валенок о валенок, притопнул. "Здравствуйте!"
Матушка первопроходца - седовласая, тучная, с внучонком носится: приболел мужичок.
Постоялец? А документ какой?.. Однако... Ну и ладно. А то по ночам без мужчины страшно иногда. Ходят, бывает, по дворам, через заборы прыгают, в ставни стукают, в двери ломятся. Соседа Мишку чуть вслед за его собакой не порешили. Да обошлось, в сарае заперли, переночевали только с Любкой, женой его, а утром в сопки подались. Любка-то удавиться хотела. Да передумала: Мишка во всём виноват, чего топор во дворе бросил?!
- Бабушка, ну что ты такое рассказываешь? Стыдно!
Прошёлся по дому - кухня большая, в половину дома, а две комнаты - вторая половина. Тепло, белено, чистенько. Половички, зановесочки, но чувствуется - мужских рук нет. Дверь между кухней и комнатой по полу елозит, приподнять надо. Дайте гвоздь и топор. Проворно управился. Хозяйским глазом на всё глянул. Силу и волю почувствовал, а страх забыл. Понятно, спят, значит, все в кухне на печи. Кровать в доме одна, стоит без надобности в дальней комнате, в холодном углу. Если Ерофей Власыч останется, то кровать к печке поближе они переставят. Понятно. В кухне диван вот есть, но переставлять его не очень удобно. И это понятно.
Выложил на стол всё, что в магазине купил. А Наталья Петровна уже картошку жарит. Жареная картошка с корочкой золотисто-красной это не просто свобода - дом обретённый... Строга стала, когда постель ему застилала. На простую шутку не отозвалась. Так что с этим делом - простым и долгожданным - погодить придётся.
А может, и жениться? А? Наталья Петровна... Наташа... Натаха... Подходит ей имя - Натаха... Губы добрые, мягкие... Так жениться, что ли?
Давно пора, все сроки вышли.
Вскоре приснилось Ерофею Власовичу, что родился у него сын. Всего его, дитя маленького увидел, маленький-маленький, но настоящий, ручки тянет... Сон оказался верным.
Через девять месяцев Ерофей Власович выпил на радостях сверх меры, застудился, лёжа на улице, и в больницу угодил с жестоким воспалением горла. Сначала казалось - шерстяной шарф сильно шею натёр...
Известно, доктор Соболевский на все руки спец - он и роды у жены принял и с гноем в горле Ерофея Власовича управился.
Когда-то они поспорили из-за имени. А тут, чтоб лишний раз словом переброситься, Наталья Петровна записочку с нянечкой переслала. "Ерофейчик, как назовём? Ты не передумал?" - "Власом", - накарябал Ерофей Власович. Так и знала! Вот упрямый! Не хотела она такого имени сыну. Ни за что не хотела. У каждого в именах своё аукается. Для неё - зловещим эхом фамилия генерала-изменника. Сколько их потом посадили! Ничего с собой поделать не могла. Плакала по ночам. А Ерофей лежит - температура под сорок; уж и её с сыном выписали. Не поспоришь. Чем спорить - лучше б и не спрашивала. Да чего уж теперь! Только бы поправился.
Скачать полностью:
